На первый взгляд, сегодняшний кризис политический. И его наиболее впечатляющее выражение прямо здесь, в Соединенных Штатах: в фигуре Дональда Трампа его избрании, его президентстве и окружающих его конфликтах. Но нет и недостатка в аналогах: ошибка Великобритании, катастрофа приведшая к Брекситу, ослабевающая легитимность ЕС и распад социал-демократических и правоцентристских партий, которые его поддерживали; рост расистских и антимигрантских движений на севере и в восточно-центральной части Европы; подъем авторитаритарных сил, определяемых иногда как протофашистские, в Латинской Америке, Азии и Тихоокеанском регионе. Наш политический кризис, если это именно то, чем происходящее является, не только американский, но всемирный.

Делает это утверждение правдоподобным то, что, несмотря на различия, у всех этих событий есть нечто общее. Их всех отличает значительное ослабление, если не полная утрата авторитета существующими политическими классами и партиями. Как если бы люди всего мира вдруг перестали верить в силу здравого смысла, на которой держалось политическое доминирование последних десятилетий. Как если бы они утратили веру в честные намерения элит и отправились за новыми идеологиями, организациями и руководством. Учитывая масштаб происходящего, маловероятно, что это совпадение. Поэтому мы можем предположить, что столкнулись со всемирным политическим кризисом.

Как бы глобально это не звучало, это только часть истории. Явление, о котором было упомянуто, представляет собой только политическую составляющую более широкого, многостороннего кризиса, имеющего также другие элементы экономический, экологический и социальный. Взятые вместе, они и представляют собой всеобщий кризис. Этот далеко не узконаправленный политический кризис невозможно понять отдельно от затруднений, которые он создает в других, якобы неполитических, институтах. В Соединенных Штатах, эти затруднения включают в себя растущий подобно опухоли финансовый сектор; резкое увеличение прекарной сферы макдак-работ; растущий потребительский долг, позволяющий приобретение дешевых товаров, производимых где-то далеко; увеличение выбросов углерода, экстремальные погодные условия и отрицание климатических изменений, взятые воедино; повальное лишение свободы, обусловленное расовыми стереотипами, и системное политическое насилие; а также возрастающее давление на семейную и общественную жизнь, отчасти благодаря увеличению рабочих часов и ослаблению социальной поддержки. Все это активно воздействовало на социальный порядок на протяжении довольно долгого времени, не приводя к политическому перевороту. Теперь, однако, ставки сделаны. В сегодняшнем широко распространенном и привычном отрицании политики, объективный общесистемный кризис обрел свой субъективный политический голос. Политическая составляющая нашего общего кризиса это кризис гегемонии.

Дональд Трамп яркое олицетворение такого кризиса. Но мы не можем понять его возвышение, пока мы не проясним условия, которые к этому привели. Это предполагает определение картины мира, вытесненной трампизмом, пути, по которому он прошел. Незаменимые для этой цели идеи можно почерпнуть у Антонио Грамши. «Гегемония» это его термин, обозначающий процесс, при помощи которого правящий класс натурализирует свое господство путем установления предпосылок своего собственного видения мира в качестве здравого смысла для общества в целом. Его организационный двойник «блок гегемонии», коалиция разрозненных социальных сил, которые правящий класс собирает воедино и через который он утверждает свое превосходство. Когда они предпринимают попытку оспорить такое видение, доминирующие классы должны сконструировать новый, более убедительный здравый смысл, или «контргегемонию», и новый, более влиятельный политический альянс или «блок контргегемонии».

К этим идеям Грамши необходимо добавить еще одну. Каждый блок гегемонии воплощает набор предпосылок о том, что правильно, а что нет. По крайней мере с середины 20 века в Соединенных Штатах и Европе, гегемония капитализма была сформирована при помощи комбинирования двух разных аспектов права и правосудия, одно сфокусировано на распределении, а другое на признании. Идея распределения транслирует представление о том, как обществу следует распределять делимые блага, особенно доход. Это соответствует экономической структуре общества и, косвенно, его классовому разделению. Признание выражает представления о том, как общество должно распределять уважение и почтение, моральные категории участия и принадлежности. Сфокусированный на распределении общественного положения, этот аспект отвечает статусным иерархиям общества.

Вместе распределение и признание являются необходимый нормативным компонентом, конструирующим гегемонии. Эта идея, вместе с идеей Грамши, дает нам основание говорить, что успех Трампа и трампизма мог быть вызван разрушением предшествующего блока гегемонии, и дискредитацией его отличительной нормативной связи распределения и признания. Разобрав структуру и разрушение этой связи, мы можем прояснить не только трампизм, но также и посттрамповские перспективы блока контргегемонии, который может преодолеть этот кризис.

До прихода Трампа, блоком гегемонии, доминировавшим в американской политике, был прогрессивный неолиберализм. Это может звучать как оксюморон, но это было реальным и влиятельным альянсом двух маловероятных партнеров: с одной стороны, основных либеральных течений новых социальных движений (феминизм, антирасизм, мультикультурализм, движения за охрану окружающей среды и права ЛГБТК); с другой стороны, наиболее динамичных лидеров новых направлений экономики знаний и финансовых секторов экономики Соединенных Штатов (Уолл-стрит, Кремниевая долина и Голливуд). Удерживала эту странную пару вместе характерная комбинация взглядов на практики распределения и признания.

Прогрессивно-неолиберальный блок комбинировал экспроприативную плутократическую экономическую программу с либерально-меритократической политикой признания. Распределительный компонент этой амальгамы был неолиберальным. Классы, возглавляющие этот блок, направленный на освобождение рыночных сил от тяжелой руки государства и из жерновов «плати налоги и трать», стремились к либерализации и глобализации капиталистической экономики. В реальности это означало переход к хранению активов в финансовой форме, финансиализацию, что вело к разрушению барьеров свободного движения капитала и защиты от него; к дерегулированию банковской сферы и раздувающимся грабительским долгам; к деиндустриализации и ослаблению профсоюзов и к распространению ненадежной, малооплачиваемой работы. Часто ассоциируемая с Рональдом Рейганом, но проводимая, в основном, Биллом Клинтоном, эта политика подорвала стандарты жизни рабочего и среднего классов, переведя наверх благосостояние и ценности, которые отошли, главным образом, одному проценту, но также и верхушке профессионально-управленческих классов.

Прогрессивный неолиберализм не мечтал о такой политэкономии. Эта честь принадлежит правым: их интеллектуальным светилам Фридриху Хайеку, Милтону Фридману и Джеймсу Бьюкенену, их визионерским политикам Барри Голдуотеру и Рональду Рейгану, а также, среди прочих, и их состоятельным сподвижникам, Чарльзу и Дэвиду Коху. Но правая «фундаменталистская» версия неолиберализма не могла стать господствующей в стране, чей здравый смысл все еще определяли идеи Нового Курса, «революция прав» и множество социальных движений, бравших начало от Новых Левых. Для триумфа неолиберального проекта ему требовалось создать новый имидж, включающий более широкую потребность, связанную с другим, внеэкономическим стремлением к эмансипации. Только будучи представленной в образе прогрессивной, политическая экономика стала действующим центром нового блока гегемонии.

Соответственно, «Новые демократы» должны были содействовать созданию неотъемлемого ингредиента: прогрессивной политике признания. Опираясь на передовые силы гражданского общества, они распространили этос признания, который выглядел эгалитарным и эмансипирующим. В основу этого этоса были заложены идеалы «разнообразия», «расширения прав и возможностей» женщин и ЛГБТ, пострасизма, мультикультурализма и защиты окружающей среды. Эти идеалы интерпретировались в особом, узком смысле, который был полностью совместим с голдмансаксификацией американской экономики. Защита окружающей страны предполагала торговлю углеродом. Стимулирование домовладения означало целый букет ипотечных кредитов, взятых под высокие ставки, и перепроданных в виде закладных. Равенство означало меритократию. Сфокусированность на возможности «пробить путь» и «разбить стеклянный потолок», привела к тому, что его основными бенефициарами могли стать только те, кто уже обладал необходимым социальным, культурным и экономическим капиталом.

Сведение равенства к меритократии было особенно важным. Прогрессивно-неолиберальная программа в части организации социального положения не собиралась упразднять социальную иерархию, но «разнообразить» ее, «предоставив возможности» «талантливым» женщинам, цветным и сексуальным меньшинствам, чтобы они могли выбраться наверх. И этот идеал был, по сути, классово специфическим: направленным на обеспечение того, чтобы «заслуживающие» индивиды из «недостаточно представленных групп» смогли достичь позиций и им платили наравне с гетеросексуальными белыми мужчинами их собственного класса. Феминистский вариант красноречив, но, к сожалению, не уникален. Сфокусированность на возможности «пробить путь» (leaning-in) и «разбить стеклянный потолок», привела к тому, что его основными бенефициарами могли стать только те, кто уже обладал необходимым социальным, культурным и экономическим капиталом. Любой другой застрял бы на нижнем уровне.

Искаженно, какой она сама и была, эта политика признания работала на то, чтобы привлечь представителей большинства прогрессивных социальных движений в новый блок гегемонии. Конечно, не все феминистки, антирасисты, мультикультуралисты и тому подобные подчинились прогрессивно-неолиберальной повестке. Но те, кто, намеренно или нет, составили крупнейшую, наиболее видимую часть своих движений, тогда как те, кто сопротивлялся этому, были маргинализированы. Прогрессивными в прогрессивно-неолиберальном блоке были, разумеется, его молодые партнеры, куда менее могущественные, нежели их сторонники на Уолл-стрит, в Голливуде и в Кремниевой долине. Тем не менее, и они привнесли кое-что важное в эту опасную связь: харизму, «новый дух капитализма». Распространяя атмосферу эмансипации, этот новый «дух» наполнил неолиберальную экономическую активность восторженным трепетом. Ассоциируемый сейчас с прогрессивно мыслящим и освободительным, многонациональным и морально продвинутым, он из унылого внезапно превратился в захватывающий. По большей части благодаря этому этосу меры экономической политики, способствовавшие масштабному восходящему перераспределению благосостояния и доходов, обрели патину легитимности.

Вместо исторического блока, успешно объединяющего профсоюзы, иммигрантов, афроамериканцев, городской средний класс и некоторых представителей большого индустриального капитала в течение нескольких десятилетий, они сформировали новый альянс из предпринимателей, банкиров, жителей пригородов, работников из области экономики знаний, новых социальных движений, латиноамериканцев и молодежи, хотя и сохранив поддержку афроамериканцев, которые ощутили, что им больше некуда идти.

Но чтобы достичь гегемонии развивающийся прогрессивно-неолиберальный блок должен был нанести поражение двум другим соперникам. Во-первых, он должен был подавить существенные остатки коалиции Нового курса. Предвосхитив «Новых лейбористов» Тони Блэра, проклинтоновское крыло Демократической партии тихой сапой расчленило этот прежний альянс. Вместо исторического блока, успешно объединяющего профсоюзы, иммигрантов, афроамериканцев, городской средний класс и некоторых представителей большого индустриального капитала в течение нескольких десятилетий, они сформировали новый альянс из предпринимателей, банкиров, жителей пригородов, работников из области экономики знаний, новых социальных движений, латиноамериканцев и молодежи, хотя и сохранив поддержку афроамериканцев, которые ощутили, что им больше некуда идти. Принимая участие в президентской кампании от демократической партии в 1991-92 гг. Билл Клинтон обошел остальных, говоря о разнообразии, мультикультурализме и правах женщин, несмотря на то, что готовился пройти по пути Голдман Сакс.

Прогрессивный неолиберализм должен был нанести поражение и второму противнику, с которым его объединяло больше, чем он мог себе позволить. В этом случае, его противником был реакционный неолиберализм. Обосновавшийся, главным образом, в Республиканской партии и менее упорядоченный, чем его влиятельный соперник, этот блок предлагал другую связь распределения и признания. Он объединил схожие неолиберальные политики распределения с отличными реакционными политиками признания. Требуя поощрять малый бизнес и производство, настоящий экономический проект реакционного неолиберализма сосредоточился на стимулировании финансовой сферы, производстве вооружений и добыче энергии, все для выгоды всемирного одного процента. То, что, как предполагалось, сделает это приемлемым для того базиса, который он стремился объединить, было исключающим видением справедливого социального порядка: этнонационального, антииммигрантского, прохристианского и, если не открыто расистского, то патриархатного и гомофобного.

Это стало формулой, позволившей евангелистам, белым южанам, американцам из сельской местности и маленьких городов, и социальному слою недовольного белого рабочего класса сосуществовать, хоть и не слишком спокойно, в течение пары десятилетий с либертарианцами, Движением чаепития, Торгово-промышленной палатой и братьями Кох, плюс несколькими банкирами, магнатами от коммерческой недвижимости и энергетическими олигархами, венчурными капиталистами и спекулянтами хеджевых фондов. Если не принимать во внимание некоторые локальные особенности, в наиболее важных вопросах политэкономии реакционный неолиберализм не существенно отличался от своего прогрессивно-неолиберального соперника. Конечно, эти две партии немного спорили о «налоге на богатство», на чем обычно сдувались демократы. Но оба блока поддерживали «свободу торговли», низкие корпоративные налоги, ограничение прав профсоюзов, превосходство интересов акционеров, компенсацию в формате «победителю достается все» и финансовое дерегулирование. Оба блока выбрали лидеров, которые стремились к «великим сделкам», имевшим своей целью сокращение выплат. Как оказалось, ключевой разницей между ними было признание, а не распределение.

Прогрессивный неолиберализм обычно также выигрывал эту битву, но высокой ценой. Разрушающиеся производственные центры, в особенности, так называемого Ржавого пояса, были принесены в жертву. Эта область, вместе с новейшими индустриальными центрами юга, стала известной благодаря триаде мер экономической политики Билла Клинтона: НАФТА, вступление Китая в ВТО (обоснованное, отчасти, как продвижение демократии) и отмена Закона Гласса-Стиголла. Эти политические решения и их сторонники опустошили сообщества, зависевшие от промышленного производства. В течении двух десятилетий неолиберальной гегемонии ни один из двух основных блоков не предпринял каких-либо серьезных усилий для поддержки этих сообществ. Неолибералы считали их экономики неконкурентоспособными и что они должны подвергнуться «рыночной коррекции». Прогрессисты полагали, что эти культуры остались в прошлом, привязанные к устаревшим, провинциальным ценностям, которые должны были вскоре исчезнуть в новом космополитическом порядке. Ни одной причины, связанной с распределением или признанием не нашлось у прогрессивных неолибералов, чтобы защищать Ржавый пояс и южные индустриальные сообщества.

Политическая вселенная, которую перевернул Трамп, была во многом исключающей. Выстроенная вокруг оппозиции между двумя версиями неолиберализма, отличавшихся, главным образом, особенностями практик признания. Конечно, любой может выбирать между мультикультурализмом и этнонационализмом. Но что действительно вызывало вопросы, так это финансиализация и деиндустриализация. Предложенный выбор между прогрессивным и реакционным неолиберализмом не предоставил возможности противопоставить хоть что-то снижению уровню жизни рабочего и среднего классов. При этом антинеолиберальные проекты были строго маргинализированы или просто исключены из общественной сферы.
Это оставило значительную часть американского электората, ставшего жертвой финансиализации и корпоративной глобализации, без естественного политического прикрытия. С учетом того, что ни один из двух основных блоков не обращался к ним, здесь и произошел разрыв американской политической вселенной: пустая, незанятая зона, где смогли укрепиться антинеолибералы и политики, выступающие за права семей рабочего класса. Учитывая нарастающий темп деиндустриализации, значительное увеличение ненадежных, малооплачиваемых макдак-работ, рост грабительской задолженности и последовательное падение уровня жизни нижних двух третей американцев, появление кого-то, кто займет это пустое место и заполнит разрыв, стало только вопросом времени.

Некоторые предполагают, что этот момент настал в 2007-8 гг. Мир все еще потряхивало от одной из худших международных политических катастроф в истории Соединенных Штатов, когда он был вынужден противостоять тяжелейшему финансовому кризису со времен Великой депрессии, чуть было не уничтожившему глобальную экономику. Политики, как обычно, остались в стороне. Афроамериканец, говоривший о «надежде» и «переменах» стал президентом, пообещав трансформировать не только политику, но и весь «образ мысли» американской политики. Барак Обама, возможно, смог ухватиться за шанс мобилизовать массовую поддержку, чтобы отойти от политики неолиберализма, даже перед лицом оппозиции в конгрессе. Вместо этого он вверил экономику тем же самым силам Уолл-стрит, которые почти разрушили ее. Определив целью «восстановление», противопоставленное структурным реформам, Обама оказывал щедрую финансовую поддержку банкам, которые были «слишком велики, чтобы обанкротиться», но не сделал ничего даже отдаленно похожего, чтобы помочь жертвам: 10 миллионам американцев, потерявшим во время свои дома и лишившихся права на выкуп заложенного имущества. Единственным исключением стало расширение программы бесплатной медицинской помощи неимущим Medicaid через Закон о доступной медицине, что принесло реальную материальную пользу для части американского рабочего класса. Но это стало исключением, только подтверждающим правило. В отличие от предложений по единому плательщику и общественному выбору, которые Обама отклонил еще до того, как начались переговоры о здравоохранении, его подход усиливал само разделение внутри рабочего класса, которое в итоге оказалось политически решающим. Основные силы его президентства были направлены на поддержку прогрессивного неолиберального статус-кво, несмотря на его растущую непопулярность.

Другой шанс заполнить разрыв в гегемонии возник в 2011, со вспышкой Оккупай Уолл-Стрит. Устав ожидать перемен со стороны политической системы и решив взять дело в свои руки, часть гражданского общества захватила площади по всей стране во имя «99 процентов». Обвиняя систему, ограбившей большинство населения ради обогащения одного процента, относительно небольшие группы молодых протестующих вскоре получили широкую поддержку до 60% американцев, в соответствии с некоторыми опросами, особенно из профсоюзов, студенты с кредитами на обучение, борющиеся с трудностями семьи среднего класса и растущий прекариат.

Однако политические последствия Оккупай были скромны, послужив, главным образом, переизбранию Обамы. Позаимствовав риторику этого движения, он заработал поддержку многих из тех, кто потом голосовал за Трампа в 2016, победив таким образом Ромни в 2012. Выиграв себе еще 4 года, он быстро утратил новообретенное президентское классовое сознание. Ограничив стремление к «переменам» раздачей ответственных распоряжений, он не привлек к ответственности тех, кто был виновен в потере благосостояния, и не стал использовать свое положение, чтобы объединить американский народ против Уолл-стрит. Решив, что буря утихла, политический класс Соединенных Штатов едва не пропустил удар. Продолжая поддерживать неолиберальный консенсус, они не разглядели в Оккупай первые признаки приближающейся катастрофы.

В итоге она разразилась в 2015-16 гг., когда долго бурлящее недовольство внезапно вскипает, обретая форму полномасштабного кризиса политической власти. В этом выборном сезоне оба основных политических блока оказались разрушенными. С республиканской стороны, Трамп, агитируя за популистские темы, ловко обошел (как он продолжает нам напоминать) 16 своих незадачливых ключевых противников, включая тех, кто был тщательно отобран партийными боссами и ключевыми спонсорами. Со стороны демократов Берни Сандерс, самопровозглашенный демократический социалист, составил на удивление серьезную конкуренцию провозглашенной преемнице Обамы, которой пришлось использовать каждую хитрость и любую возможность партии власти, чтобы от него избавиться. Привычные сценарии с обеих сторон были перевернуты, как только пара чужаков заполнила образовавшуюся в гегемонии пустоту, продолжив заполнять ее новыми политическими мемами.

Оба Сандерс и Трамп подвергли жесткой критике неолиберальную политику распределения. Но их политики признания сильно отличались. В то время как Сандерс осуждал «коррумпированную экономику» в универсалистских и эгалитаристских терминах, Трамп позаимствовал то же самое выражение, добавив национализма и протекционизма. Усилив привычные образы, работающие на исключение, он трансформировал еле уловимые признаки в раскаты расизма, шовинизма, исламофобии, гомо- и трансфобии, а также антимигрантских настроений. «Рабочий класс» создаваемый его риторикой, был белым, гетеросексуальным, мужским и христианским, занятым в горнодобыче, бурении, строительстве и в тяжелой индустрии. В отличие от этого, рабочий класс, к которому апеллировал Сандерс, был куда более обширным, и охватывал не только рабочих Ржавого пояса, но также и работников общественного сектора и сферы услуг, включая женщин, иммигрантов и цветных.

Разумеется, контраст между этими образами «рабочего класса» был главным образом риторическим. Ни один из них точно не соответствовал аудитории, голосующей за победителя. Однако победа Трампа пришла из опустошенных промышленных центров, которые пошли за Обамой в 2012-ом и за Сандерсом на праймериз демократов в 2015-ом. В число его избирателей также вошли привычные подозреваемые из республиканцев включая либертарианцев, владельцев бизнесов и других, не представляющих большой пользы для экономического популизма. Подобно тому как наиболее надежные избиратели Сандерса были молодыми, образованными американцами с высшим образованием. Но дело не в этом. Как риторическая проекция возможной контргегемонии, это представило более широкие рамки рабочего класса Соединенных Штатов, создаваемые Сандерсом, что наиболее явно отличало его брэнд популизма от предлагаемого Трампом.

Они оба очертили представления нового здравого смысла, но каждый сделал это по-своему. Показав себя с лучшей стороны, риторика кампании Трампа предложила новый блок протогегемонии, который мы можем назвать реакционным популизмом. Он представлял собой комбинацию крайне реакционной политики признания с популистской политикой распределения: в сущности, стена на границе с Мексикой, плюс масштабные расходы на инфраструктуру. Блок, представленный Сандерсом, был прогрессивно-популистским. Он попытался объединить инклюзивную политику признания с политикой распределения, действующей в интересах семей рабочего класса: реформа системы уголовного правосудия плюс правительственная программа бесплатной медицинской помощи для всех, репродуктивная справедливость и бесплатное высшее образование, права ЛГБТ и разрушение крупных банков. Но ни один из этих сценариев не был реализован. Уступив Хиллари Клинтон, прогрессивно-популистский вариант Сандерса покинул избирательный бюллетень, никого этим не удивив. Однако последующая победа Трампа над ней оказалась куда менее предсказуемой, по крайней мере, для некоторых. Действуя далеко не как реакционный популист, новый президент использовал старый рекламный трюк, отказавшись от популистской политики распределения, которую обещала его кампания. Конечно, он вышел из Транстихоокеанского партнёрства. Но он затянул с принятием решений относительно НАФТА и не пошевелил и пальцем, чтобы обуздать Уолл-стрит.

Также Трамп не предпринял ни одного серьезного шага в сторону реализации масштабного, общественного инфраструктурного проекта, создающего рабочие места; его усилия по поддержке производства были вместо этого ограничены символической демонстрацией давления и нормативных послаблений для сферы угледобычи, успехи которой оказались, по большому счету, фиктивными. И все это очень далеко от предложения налоговой реформы выгодной для семей рабочего и среднего класса, под которой он подписался, выдвигаясь от республиканцев, ориентированных на накопление еще больших состояний для одного процента (включающего семью Трампа). Это свидетельствует о том, что действия президента в сфере распределения были подвержены значительному влиянию кланового капитализма и использовали положение в личных интересах. Но если сам Трамп и заразился хайековскими идеалами, назначение еще одного выпускника Голдман Сакс для управления государственной казной гарантирует, что неолиберализм будет в действительности продолжаться.

Забросив популистскую политику распределения, Трамп продолжил делать упор на реакционную политику признания, значительно усиленную и еще более агрессивную. Перечень его провокаций и действий в поддержку возмутительных иерархий статуса долгий и пугающий: всевозможные виды запрета на перемещения, полностью ориентированные на страны с преимущественно мусульманским населением, с поздним плохо замаскированным и циничным добавлением Венесуэлы; вычищение положений о правах человека исчезли декреты об использовании согласия и постановления о прекращении контроля за дискриминацией со стороны федеральных подрядчиков в Трудовом праве, отказ в судебной защите дел по правам ЛГБТ, откат обязательного страхования контрацепции, урезание Раздела 9 по защите женщин и девочек посредством сокращения сотрудников правоохранительных органов, публичные высказывания в поддержку более грубого обращения полиции с подозреваемыми, презрения «Шерифа Джо» к верховенству закона, и «очень хороших людей» среди белых расистов, бесчинствовавших в Шарлотсвилле. Итогом этого стала не какая-то специфическая разновидность республиканского консерватизма, а гиперреакционная политика признания. В общем, политика Президента Трампа разошлась с предвыборными обещаниями кандидата Трампа. Не только его экономический популизм исчез, но и его поиски козла отпущения стали куда более агрессивными. Короче говоря, то, что получили голосовавшие за него, оказалось совсем не тем, за что они голосовали. Результатом стал не реакционный популизм, а гиперреакционный неолиберализм.

Но и гиперреакционный неолиберализм Трампа не представляет собой нового доминирующего блока. Напротив, он хаотичен, нестабилен и слаб. Причина этого отчасти в специфических психологических особенностях личности предводителя, и отчасти из-за его недееспособной зависимости от республиканцев, потерпевших поражение при попытке восстановить свой контроль и теперь выжидающих, занимаясь поиском стратегии выхода из ситуации. Нам пока неизвестно, как наверняка это будет разыграно, но было бы глупо исключать вероятность того, что республиканская партия разделится на части. В любом случае, гиперреакционный неолиберализм не предполагает вариантов надежной гегемонии. Но есть и более серьезная проблема. Прикрывая экономико-популистское лицо своей кампании, гиперреакционный неолиберализм Трампа эффективно стремится восстановить тот разрыв в доминировании, который он помог осуществить в 2016. Кроме того, сегодня он не может его заполнить. Теперь, когда кота политики популизма вынули из мешка, сомнительно, чтобы часть электората Трампа, принадлежащая к рабочему классу, была удовлетворена тем, что ее долгое время кормили обещаниями о (не)признании.

С другой стороны, в то же самое время происходит организация «сопротивления». Но оппозиция раздроблена, и включает как консервативных приверженцев Клинтон, так и преданных Сандерсу, и множество тех, кто может выбрать любой из этих вариантов. Ситуацию усложняет множество недавно созданных групп, чьи воинственные намерения привлекли значительное финансирование несмотря на (или по причине) неопределенности их программных идей.

Особое беспокойство вызывает возрождение давней левой тенденции противопоставления расы и класса. Некоторые сопротивленцы предлагают переориентировать политику Демократической партии вокруг оппозиции белому превосходству, фокусируя усилия на завоевании поддержки черных и латиноамериканцев. Другие защищают ориентированные на класс стратегии, вознамерившись отвоевать обратно сообщества белых рабочего класса, которые перешли к Трампу. Оба подхода сомнительны, поскольку, противопоставляя класс расе, они разыгрывают ситуацию, в которой проигравший теряет все. В реальности, оба варианта несправедливости могут и должны быть атакованы одновременно. Невозможно победить одно, пока существует другое.

В нынешнем контексте, однако, предложения, связанные с отложенными в сторону классовыми проблемами, особо рискованны: они с большой вероятностью совпадут с усилиями крыла Клинтон по восстановлению прежнего положения в новом формате. В этом случае, результатом может стать новая версия прогрессивного неолиберализма та, что сочетает в себе демонстративный неолиберализм распределения с воинственной антирасистской политикой признания. Такая перспектива должна дать передышку антитрамповским силам. С одной стороны, это привлечет множество потенциальных союзников, разбегающихся в противоположных направлениях, обосновывая повествование Трампа и усиливая его поддержку. С другой стороны, будет эффективным объединить с ним силы для сдерживания альтернатив неолиберализму и таким образом, восстанавливая разрыв в гегемонии. Но то, что я только что сказала о Трампе, может быть также применимо и здесь: кот популизма выбрался из мешка, и этого уже не скрыть. Чтобы восстановить прогрессивный неолиберализм на любом основании, нужно восстановить и, более того, обострить, те самые условия, которые привели к возникновению Трампа. А это значит, подготовить почву для прихода будущих трампов еще более порочных и опасных.

По этим причинам, ни воскрешение прогрессивного неолиберализма, ни запущенный Трампом гиперреакционный неолиберализм не являются верными кандидатами для политической гегемонии ближайшего будущего. Связи, объединяющие каждый из этих блоков, весьма поистерты. Вдобавок, ни один из них не в состоянии сформулировать картину нового здравого смысла. Ни один не в силах предложить авторитетную картину социальной реальности, нарратив, в котором широкий спектр социальных акторов сможет найти себя. Также важно, что ни один из вариантов неолиберализма не может успешно решить объективную системную проблему, которая находится в основе кризиса гегемонии. Поскольку оба состоят в хороших отношениях со всемирной финансовой системой, ни один не может бросить вызов финансиализации, деиндустриализации или корпоративной глобализации. Ни один не в состоянии восстановить падающие стандарты жизни или решить проблемы раздутого долга, изменения климата, «дефициты заботы» или невыносимое давление на общественную жизнь. Чтобы установить или восстановить любой из этих блоков, нужно обеспечить не просто возобновление, но интенсификацию нынешнего кризиса. Чего тогда нам следует ожидать в ближайший срок? В отсутствие надежной гегемонии, мы сталкиваемся с периодом нестабильного междуцарствия и продолжением политического кризиса. В этой ситуации, слова Антонио Грамши звучат правдиво: «старое умирает и новое не может родиться, во времена междуцарствия проявляется огромное множество симптомов болезни».

Если только, конечно, не найдется жизнеспособный кандидат для контргегемонии. Наиболее вероятно, что этот кандидат будет той или иной формой популизма. Может ли популизм все еще оставаться возможным вариантом если не прямо сейчас, то в долгосрочной перспективе? Что говорит в пользу такой вероятности, так это тот факт, что поддерживающие Сандерса и Трампа близки к критической массе избирателей Соединенных Штатов, отвергнувших неолиберальную политику распределения в 2015-16 гг. Наиболее животрепещущий вопрос в том, может ли эта масса слиться воедино в новый блок контрдоминирования. Чтобы это произошло, поддерживающие Трампа и Сандерса из рабочего класса должны увидеть друг в друге союзников, оказавшихся по разные стороны единой «сфальсифицированной экономики», которую они могли бы вместе попробовать изменить.

Реакционный популизм, даже без Трампа, маловероятное основание для такого альянса. Его иерархическая, исключающая политика признания не может быть принята большей частью рабочего и среднего класса Соединенных Штатов, особенно семьями, зависящих от зарплат в сфере услуг, сельском хозяйстве, домашней занятости и общественном секторе, включая большое количество женщин, иммигрантов и цветных. Только инклюзивная политика признания имеет реальный шанс на объединение этих незаменимых социальных сил с другими представителями рабочего и среднего класса, включая сообщества, исторически ассоциируемые с производством, горнодобычей и строительством.

Это оставляет прогрессивный популизм наиболее вероятным кандидатом для нового блока контргегемонии. Совмещая эгалитарное перераспределение с неиерархическим признанием, этот вариант имеет реальный шанс на объединение всего рабочего класса. Более того, он может сделать этот класс, взятый в более широких рамках, ключевой силой в альянсе, также включающем существенную часть молодежи, среднего класса и представителей профессионально-управленческого слоя.

В то же время, очень многое свидетельствует против вероятности, в любом обозримом будущем, такого альянса между прогрессивными популистами и представителями рабочего класса, которые голосовали за Трампа на последних выборах. В первую очередь, среди препятствий усугубление разногласий, вплоть до ненависти, долго подогреваемой, но недавно доведенной до наивысшей точки кипения Трампом, который, как проницательно отметил Дэвид Брукс, сует «нос в каждую рану политического тела» и без колебаний «втыкает в [них] раскаленную докрасна кочергу, чтобы разбередить [их]». Это привело к созданию токсичного окружения, которое убеждает некоторых прогрессистов в том, что все голосующие за Трампа «отбросы» безнадежные расисты, шовинисты и гомофобы. Это усилило и противоположную точку зрения, которой придерживалось большинство реакционных популистов, что все прогрессисты неисправимые морализаторы и самодовольные элитисты, смотрящие на них сверху вниз, потягивая латте и пересчитывая баксы.

Перспективы прогрессивного популизма в Соединенных Штатах сегодня зависят от успешного противостояния обеими представлениям. Чего не хватает, так это стратегии разъединения, направленной на низвержение обоих. Сначала наименее привилегированные женщины, иммигранты и цветные должны быть отделены от карьерно ориентированных феминисток, меритократически настроенных антирасистов и антигомофобов, множества корпоративщиков и агитаторов зеленого капитализма, трансформировавших свои компании в соответствии с неолиберальной политикой. В этом направлении сосредоточены усилия недавней феминистской инициативы, которая пытается заменить идею «пробивания пути» на «феминизм для 99%». Другие освободительные движения должны последовать за ней.

Во-вторых, нужно убедить представителей Ржавого пояса, южан и сообщества сельского рабочего класса покинуть их нынешних тайных неолиберальных соратников. Необходимо убедить их, что силы, продвигающие милитаризм, ксенофобию и этнонационализм не могут и не станут обеспечивать их необходимыми материальными условиями для достойной жизни, тогда как прогрессивно-популистский блок определенно на это способен. Это может разделить голосовавших за Трампа, на тех, кто может и должен реагировать на подобное обращение от открытых расистов и ультраправых этнонационалистов, и тех, кто нет. Говорить, что первых будет значительно больше, чем последних, не значит отрицать, что движения реакционного популизма сильно полагаются на опасную риторику и поощряют прежде неопределившиеся группы настоящих белых расистов. Но это опровергает поспешный вывод о том, что преобладающее большинство реакционно-популистских избирателей навсегда закрыто призывам со стороны того обширного рабочего класса, к которому взывал Берни Сандерс. Такая точка зрения не только эмпирически неверна, но и контрпродуктивна, поскольку есть вероятность, что она станет самосбывающейся.

Поясню. Я не веду речи, чтобы прогрессивно-популистский блок заглушил нарастающее беспокойство о расизме, сексизме, гомофобии, исламофобии и трансфобии. Наоборот, борьба против этого должна стать центральной для прогрессивно-популистского блока. Но пытаться достучаться до них при помощи нравоучительного снисхождения в форме прогрессивного неолиберализма будет контрпродуктивным. Такой подход подразумевает, что этот вид несправедливости будет представлен поверхностно и неадекватно, сильно преувеличивая степень, до которой проблема присуща сознанию людей, и упуская глубину поддерживающих ее структурно-институциональных сил. Это особенно важно в случае с расой. Расовая несправедливость в Соединенных Штатах сегодня не основная причина унижения или плохого отношения, но все же она существует. Суть, скорее, в расовой специфике влияния деиндустриализации и финансиализации в эпоху прогрессивно-неолиберальной гегемонии, словно бы преломляемой через долгую историю систематического угнетения. В этот период черные и латинос, которым на протяжении длительного времени отказывали в доверии, были прикованы к посредственным сегрегированным местам проживания и работа их оплачивались так низко, что они не могли себе позволить накопления и, систематически становясь потребителями субстандартных кредитов, были вынуждены выкупать свои дома по наивысшим ставкам в стране. В то же время, города, в которых проживали меньшинства, и их окрестности, которые систематически испытывали недостаток в общественных ресурсах, были раздавлены закрытием предприятий в приходящих в упадок индустриальных центрах. Их потери измерялись не только работой, но также и налоговыми поступлениями, которые требовались для поддержания школ, больниц и базовой инфраструктуры, что в итоге вело к кризисам вроде произошедшего во Флинте или, в другом контексте, после наводнения в предместьях Нового Орлеана. В итоге, черные мужчины, которые надолго превратились в объект характерных приговоров и суровых тюремных заключений, принудительных работ и социально приемлемого насилия, включая насилие полиции, в этот период были массово мобилизованы в «тюремно-индустриальный комплекс», полностью укомплектованный посредством «войны с наркотиками», которая нацелилась на хранение крэка, и непропорционально высоким уровнем безработных меньшинств, все благодаря двухпартийным законодательным «достижениям», осуществленным под управлением, преимущественно, Билла Клинтона. Нельзя не отметить, что присутствие афроамериканца в Белом Доме, хоть и было вдохновляющим, но не смогло ничего улучшить в этой ситуации.

Да и возможно ли такое? Это только показало глубину, до которой расизм укрепился в современном капиталистическом обществе, и несостоятельность прогрессивно-неолиберального морализаторства, направленного на его решение. Они показали, что структурные основания расизма зависят от класса и политэкономии также, как и от общественного положения и (не)признания. Важно и то, что они демонстрируют, как силы, разрушающие жизненные возможности цветных, являются и частью комплекса факторов, разрушающего жизненные шансы белых, даже при в чем-то отличной специфике. В конечном счете, необходимо обнаружить сложное переплетение расы и класса в современном финансиализированном капитализме.

Прогрессивно-популистский блок должен сделать такие выводы своим ориентиром. Отвергая прогрессивно-неолиберальное давление на личные убеждения, он должен сфокусировать свои усилия на структурно-институциональных основах современного общества. Особенно важно, что на первый план должны выйти общие причины классовой и расовой несправедливости в финансиализированном капитализме. Представляя эту систему как единую, интегрированную социальную общность, можно провести сравнение между тем ущербом, который наносится женщинам, иммигрантам, цветным, представителям ЛГБТК и тем, который испытывают представители рабочего класса, втянутых теперь в правый популизм. Таким образом можно заложить основания для создания влиятельной новой коалиции из числа тех, кого сейчас предает Трамп и его пособники, где бы они ни были, не просто иммигрантов, феминисток и цветных, которые уже сопротивляются его гиперреакционному неолиберализму, но также и граждан из числа рабочего класса, который его пока еще поддерживает. Объединив ключевые элементы всего рабочего класса, эта стратегия может, по всей вероятности, претендовать на победу. В отличие от другого варианта, уже рассмотренного здесь, прогрессивный популизм имеет потенциал, по крайней мере, теоретически, стать относительно стабильным блоком контргегемонии в будущем. Но поощряет прогрессивный популизм не только его потенциальная субъективная жизнеспособность. По сравнению со своими возможными противниками он имеет шанс, по крайней мере, теоретический, воздействовать на реальную, объективную сторону нашего кризиса.

Как я отметила в начале, разразившийся кризис доминирования это только одна составляющая более глобального кризиса, охватывающего экологию, экономику и общество. Это также субъективный эквивалент объективного системного кризиса, на который он является ответом и от которого он не может быть отделен. Таким образом, две стороны кризиса субъективная и объективная живут и умирают совместно. Никакие субъективные ответы, даже убедительные, не могут гарантировать надежной контргегемонии до тех пор, пока она не предложит реальных вариантов решений для лежащих в ее основе объективных проблем.

Объективная сторона кризиса это не более чем множество отдельных дисфункций. Не будучи способными сформировать рассеянную множественность, его различные составляющие пересекаются, и у них общий источник. Лежащая в основе нашего общего кризиса причина, создающая множественные источники нестабильности, это действующая форма капитализма глобализирующегося, неолиберального, финансиализированного. Как и каждая форма капитализма, она уже не только экономическая система, но нечто большее, институализированный социальный порядок. Он включает в себя целый набор неэкономических базовых условий необходимых для существования капиталистической экономики: к примеру, неоплачиваемая деятельность по социальному воспроизводству, которая обеспечивает приток наемной рабочей силы для нужд экономического производства, организованный аппарат общественной власти (закон, охрана порядка, контролирующие органы и возможности для управления), обеспечивающий порядок, предсказуемость и инфраструктуру для устойчивого накопления, и, в итоге, относительно жизнеспособную организацию нашего метаболического взаимодействия с остальной природой, дающей необходимый ресурс энергии и сырья для производства предметов потребления, не говоря о планете, поддерживающей жизнь.

Финансиализированный капитализм представляет собой исторически конкретный вариант организации капиталистической экономики в этих основополагающих условиях. И это очевидно хищническая и нестабильная форма социальной организации, освобождающая процесс накопления капитала от необходимых ограничений (политических, экологических, социальных, моральных), требуемых для его поддержки. Освобожденная от ограничений, капиталистическая экономика уничтожает собственные базовые условия существования. Как тигр, откусывающий свой собственный хвост. Социальная жизнь становится все более подчиненной экономике, неограниченная жажда прибыли дестабилизирует те самые формы социального воспроизведения, экологической устойчивости и общественной власти, от которых оно зависит. Рассмотренный под этим углом зрения, финансиализированный капитализм и является подверженной кризису социальной формацией. Комплексный кризис, с которым мы сегодня столкнулись, это усиливающееся выражение присущей ему тенденции к самодестабилизации.

Это и есть объективное лицо кризиса: здесь разобран структурный эквивалент разгадки гегемонии. Таким образом, сегодня оба полюса этого кризиса объективный и субъективный проявились в полной мере. И, как уже было отмечено, они существуют и разрушаются совместно. Решение объективного кризиса требует значительных структурных трансформаций финансиализированного капитализма: нового способа взаимоотношений между экономикой и политикой, производством и воспроизводством, человеческим обществом и природой. Ни одна форма неолиберализма не может стать решением этой проблемы. Тот тип перемен, который нужен народу, может возникнуть откуда-то еще, из проекта, который, по крайней мере, будет антинеолиберальным, если не антикапиталистическим. Такой проект может стать исторической силой только будучи реализованным в рамках контргегемонистского блока. Хотя эта перспектива сейчас может казаться отдаленной, наш лучший шанс для субъективно-объективного решения это прогрессивный популизм. Но даже он может не стать стабильной конечной точкой. Прогрессивный популизм может в результате стать переходным полустанком на пути к чему-то новому, к посткапиталистической форме общества.

Каким бы неопределенным не было наше представление о конечной точке, ясно только одно. Если Штаты потерпят неудачу в достижении этой возможности сейчас, они только продлим существующий период междуцарствия. Это означает, что рабочий класс людей всех цветов кожи и убеждений будет обречен на возрастающее давление и ухудшающееся здоровье, раздувающиеся кредиты и сверхурочную работу, на классовый апартеид и социальную нестабильность. Это значит, что они будут также подвержены множеству симптомов болезни ненависти, рожденной от обиды и выраженной в поисках козла отпущения, вспышкам насилия, следующим за приступами подавления, в полном жестокости мире, где человек человеку волк и где солидарность сходит на ноль. Чтобы избежать такой участи, мы должны порвать с обеими неолиберальной экономиками и с различными политиками признания, которые в последнее время их поддерживали, отметая не только исключающий этнонационализм, но также и либерально-меритократический индивидуализм. Только соединив эгалитарную политику распределения со инклюзивной и чувствительной к классовой повестке политикой признания, народ США сможем создать блок контргегемонии, который выведет нас от текущего кризиса к лучшему миру.

Алёна Агеева

Комиссар 11-й Сетевой Ставки

ИБСД «ЮГО-ВОСТОЧНАЯ ЗВЕЗДА»

Spread and Share